Или вот Петрашевский, с которого начался в России весь социалистический движ.
Будучи студентом юридического факультета, он заказал себе квадратный цилиндр на голову. Такого второго цилиндра не было во всей империи (все знали, что цилиндр не может быть квадратным уже хотя бы по своему названию) и это, конечно, многих шокировало и выдавало в молодом дворянине будущего революционера и дерзкого человека без границ.
По окончании университета он был устроен переводчиком в Министерство иностранных дел, а так же имел касательство к работе цензурного комитета, которому было положено проверять заграничные книги и уничтожать все вредные. Но вместо того, чтобы уничтожать все вредные, Петрашевский относил их домой, где жадно читал и вскоре собрал из них лучшую в Петербурге библиотеку запрещенки, санкционки и нелегальщины.
Всё это не могло спокойно уместиться у него в голове, от всех этих альтернативных знаний его немножко распирало в Петербурге и поэтому вокруг своей библиотеки он устроил тайный клуб (типа ридинг-группа: прочитали/обсуждаем), куда стал заманивать мечтательных и впечатлительных молодых людей, вроде начинающего писателя Достоевского.
Параллельно Петрашевский, начитавшись Фурье, решил устраивать фаланстеры в сельской местности. Для этого он разослал знакомым помещикам письма, разъясняющие, что за фаланстерами будущее и начинать надо прямо сейчас и сам поехал в имение к матери, чтобы приказать тамошним крепостным строить общее здание, в котором они все будут теперь жить по Фурье. Знакомые помещики письма эти сочли игрой столичного ума, а крестьяне в материнском имении недостроенный фаланстер сожгли ночью, чтобы переезжать им в новую жизнь было некуда.
Зато Фурье очень увлек начинающего писателя Достоевского, потому что во французских этих книгах обещалось полное преображение вообще всего – появление совершенно новых химерических видов животных, возникновение у людей третьего пола, превращение океанов в лимонад и особое свечение в небе, которое будет освещать ночь для работы и любви.
Достоевский близко к сердцу принял от Петрашевского идею необходимости собственного печатного станка для подрывных прокламаций и революционных брошюр. С этой идеей Достоевский явился к поэту Майкову (тому самому, которого в школе проходят) и всю ночь убеждал его, что станок необходим и этим надобно заняться. Поэт Майков тоже не чужд был фурьеризма, а его брат, литературный критик, даже вместе с Петрашевским редактировал «Словарь иностранных слов», протаскивая туда под видом разъяснения иностранных слов немало крамолы и материализма. Но заниматься станком поэт Майков категорически отказался, потому что станок это статья сразу, каторга, не шутки.
Зато со станком Достоевского поддержал другой петрашевец – Спешнев. И вскоре они станок этот раздобыли где-то и у Спешнева спрятали. Достоевский был буквально влюблен в Спешнева и полностью психологически от него зависим в тот период. Везде ходил за Спешневым, всё слушал что он скажет и с одной стороны считал его личностью демонической (“мой личный Мефистофель” Достоевский его называл), а с другой стороны даже не пытался противиться его конспиративной харизме и холодному нигилизму.
Но в этот момент это всё надоело царю. Царь в общих чертах знал и про проекты фаланстеров и про тайную библиотеку с собраниями, но не торопился, ему самому интересно было, как далеко они зайдут? Однако тут началась революция по всей Европе и Австрийская империя запросила русской военной помощи против революционеров. И помощь такая была послана. И вот царь, проводив эти войска и перекрестив их на прощанье, говорит тогдашним высшим ментам: «Это же что у нас с вами получается? В Венгрии мы революцию давим, в Трансильвании давим, а у себя под носом мимо смотрим, так-с?». И высшие менты конечно сказали: «Нет, никак нет-с! Как можно-с…» и тут же, в одну ночь всех читателей тайной библиотеки Петрашевского забрали и посадили в крепость.
По делу проходило полсотни человек. Петрашевского и самых внимательных читателей библиотеки, включая Достоевского, приговорили к расстрелу, но на площади перед началом казни театрально помиловали, заковали в кандалы и отправили на каторгу. Возможным это стало потому, что станка так и не нашли. Дело в том, что при первом обыске у Спешнева приказ был – бумаги брать, а приборы не трогать. Тем более, что всяких приборов там у нигилиста было за всю жизнь не разберешься и станок удачно прятался между ними.
Спешнев был склонен к естествоиспытательству, обожал опыты и завалил вообще всё пространство в своей квартире приборами. А при втором обыске, когда хватились станка как главной улики, доказывающей злой умысел петрашевской тусовки, его уже кто-то куда-то вывез и где-то утопил или зарыл. Кто это сделал доподлинно неизвестно, но позже подозревались те полицейские чины, родственники которых тоже имели к станку и заговору отношение.
Станок этот, надо сказать, не давал Достоевскому покоя и через много лет, когда Федор Михайлович на каторге перевоспитался и стал фанатом империи, церкви и жидоедства. Узнав (в Швейцарии из газет) о деле «Народной расправы» Нечаева он моментально рассмотрел в этих парнях свою петрашевскую молодость и немедленно взялся писать роман «Бесы» про то, как вольнодумцы совершают ритуальное убийство ночью в парке. Так вот всё убийство там как раз и крутится вокруг станка. Жертву ведут к месту нелегальной казни, заманивая её туда станком, который в парке якобы зарыт и который пора бы уже оттуда выкопать и начать печатать на нём запрещенные брошюры и радикальные прокламации. Зарыт ли там этот станок, не понятно. Возможно, никакого станка там нет и не было. Всё это только повод для убийства товарища и для окончательного погубления своих несчастных душ.
Призрак исчезнувшего станка, как центра преступления и полюса вины так и маячил в сознании Достоевского всю жизнь. В революционной молодости станок был, да сплыл и это стало поводом для помилования, а в романе «Бесы» наоборот, станок изначально отсутствовал и только упоминался, но окончательно всех утаскивал на дно и в ад.
Ставрогина в «Бесах» Достоевский писал со Спешнева, а Верховенского он писал с Петрашевского как раз. Ну а под «жертвой» отчасти подразумевал самого себя. То есть он взял нечаевское дело и приклеил к нему впечатления и типажи из собственной левацкой молодости.
Что же касается реального финала Петрашевского, то будучи со временем переведенным из каторжников в ссыльные, он сотрудничал даже в сибирских газетах, но на каждом новом месте брался разоблачать коррупцию и тупость местных властей, отчего его ссылали всё дальше и дальше, туда, где никаких газет и разоблачений уже не могло быть вовсе, пока он не умер в мельчайшем селе у одного из притоков Енисея в возрасте сорока пяти лет. Местные попы категорически отказались его отпевать.
Через полвека за его могилой там ухаживал (к крайнему неудовольствию властей) другой ссыльный и профессиональный революционер Феликс Эдмундович Дзержинский, отбывавший свой срок в том же самом селе.